Идиллія Бѣлаго Лотоса [Идиллия Белого Лотоса] - Мейбл Коллинз

И съ этими словами онъ удалился.

Мысль о свѣжемъ воздухѣ, который снова придастъ бодрость моимъ переутомленнымъ членамъ, наполняла меня чувствомъ живѣйшаго удовольствія; кромѣ того, меня тянуло опять взглянуть на странное лицо Себуа и на его нѣжную улыбку, по временамъ совершенно сглаживавшую его безобразіе. Казалось, будто это единственное человѣческое лицо, которое мнѣ пришлось видѣть съ тѣхъ поръ, какъ я разстался съ матерью.

Я окинулся себя взоромъ, чтобы посмотрѣть, все-ли еще на мнѣ мое бѣлое платье, и готовъ-ли я идти съ садовникомъ. Да, оно было на мнѣ, чистое, бѣлое. Глядя на него, я испытывалъ чувство гордости, потому что никогда еще не случалось мнѣ носить одежды изъ такой тонкой ткани. Мысль, что я скоро буду въ обществѣ Себуа, настолько успокоила меня, что я, лежа на своемъ ложѣ, безпечно разглядывалъ свое платье и спрашивалъ себя, чтобы подумала мать, увидавъ на мнѣ такое прекрасное, тонкое полотно.

Вскорѣ послышались шаги, которые сразу оторвали меня отъ мечтаній: въ дверяхъ показалось загадочное лицо Себуа, и смуглый обладатель его, направился прямо ко мнѣ… Да, онъ былъ безобразенъ, неуклюжъ; въ его внѣшности не было и слѣда изящества, а между тѣмъ, когда онъ вошелъ и взглянулъ на меня, при чемъ все лицо его озарилось той особенной улыбкой, которую я такъ хорошо запомнилъ, я почувствовалъ въ немъ самомъ человѣка, а въ сердцѣ его — присутствіе любви! Я протянулъ къ нему руки и привскочилъ съ ложа.

„О, Себау!“ воскликнулъ я, и при видѣ кроткого выраженія этого лица мои глаза наполнились чисто-дѣтскими слезами. „Себуа, зачѣмъ я — здѣсь? Почему они говорятъ, что я — не такой, какъ всѣ прочіе? Себуа, скажи, неужели мнѣ опять предстоитъ увидѣть тотъ ужасный образъ?“

Себуа подошелъ ко мнѣ и опустился на колѣни; очевидно, преклонять колѣни, когда его охватывало чувство благоговѣнія, казалось этому смуглому человѣку чѣмъ-то совсѣмъ естественнымъ.

„Сынъ мой“, сказалъ онъ, „небо одарило тебя открытыми очами. Мужественно пользуйся этимъ даромъ и ты будешь свѣточемъ, который засіяетъ во мракѣ, спускающемся понемному на нашу несчастную родину“.

„Не хочу я быть свѣточемъ!“ возразилъ я съ досадой; его я не боялся и спѣшилъ излить свои мятежныя чувства. „Не хочу я дѣлать вещей, послѣ которыхъ чувствуешь себя такъ странно! Зачѣмъ только я видѣлъ лицо этого привидѣнія, которое стоитъ теперь все время передо мной и заслоняетъ мнѣ дневной свѣтъ?“ Вмѣсто всякаго отвѣта Себуа всталъ и проговорилъ, протягивая мнѣ руку:

„Пойдемъ со мной, пойдемъ! Будемъ гулять среди цвѣтовъ; утренній воздухъ освѣжитъ твою голову, и тогда мы съ тобою поговоримъ обо всемъ этомъ“.

Я тотчасъ всталъ, не долго думая. Мы пошли руку въ руку по коридору и добрались такимъ образомъ до садовыхъ воротъ, черезъ которыя и вступили въ садъ. Какъ передать чувство радости, которое охватило меня сразу, чтобы затѣмъ разростаться все больше и больше, по мѣрѣ того, какъ я вдыхалъ въ себя утренній воздухъ. Никогда еще ничто въ мірѣ природы не доставляло мнѣ такого высокого, живого наслажденія! Все меня радовало: и переходъ изъ спертаго, пропитаннаго куреніями, воздуха, совершенно отличнаго отъ того, къ которому я до сихъ поръ привыкъ; и то, что я вновь убѣдился въ томъ, что внѣ храма міръ по старому прекрасенъ и реаленъ…

Себуа, все время не спускавшій глазъ съ моего лица, казалось, по какой-то чуткой симпатіи угадывалъ смутныя мысли, бродившія въ моей головѣ, и истолковывалъ ихъ мнѣ самому.

„Солнце все еще восходитъ во всемъ своемъ блескѣ“, проговорилъ онъ: „и цвѣты по прежнему раскрываютъ свои чашечки въ отвѣтъ на его привѣтъ. Раскрой и ты свое сердце и будь доволенъ!“ Я не отвѣчалъ ему: я былъ юнъ и неученъ. Словами я и не могъ бы отвѣтить ему, и только поднялъ голову и взглянулъ на него, продолжая прогулку по саду, вѣроятно, глаза мои говорили за меня, потому что онъ прибавилъ:

„Сынъ мой, хотя ты и былъ сегодня ночью во тьмѣ, все-же нѣтъ основанія тебя сомнѣваться въ томъ, что за ней скрывается свѣтъ. Вѣдь не опасаешься же ты, ложась спать вечеромъ, что не увидишь солнца по утру? Было время, когда тебя опутывалъ мракъ, темнѣе мрака прошлой ночи, и настанетъ такое, когда ты узришь солнце, краше этого“.

Я не понималъ его словъ, хотя и вникалъ въ нихъ, а потому и промолчалъ, ибо съ меня было довольно сознанія участія ко мнѣ этого человѣка и нѣжнаго аромата цвѣтовъ и воздуха. Теперь, когда я вырвался изъ храма и очутился на свѣжемъ воздухѣ, я ужъ такъ не стремился слышать человѣческую рѣчь или отдать себѣ отчетъ въ пережитомъ; вѣдь, я былъ только мальчикъ, и одного восхитительнаго ощущенія оживавшихъ во мнѣ силъ было достаточно, чтобы заставить меня позабыть обо всемъ прочемъ. Кругомъ все было естественно, а сегодня все, что обладало этимъ свойствомъ, казалось мнѣ очаровательнымъ. Но едва я успѣлъ снова вернуться въ сферу реальнаго и только что было началъ наслаждаться сознаніемъ своего возвращенія къ ней, какъ я, внезапно и совершенно для себя неожиданно, снова былъ вырванъ изъ нея. Куда я попалъ? Увы! какъ я могъ сказать? На языкахъ нашего міра нѣтъ соотвѣтствующихъ словъ для описанія дѣйствительныхъ явленій, происходящихъ внѣ этого узкаго круга, который принято называть кругомъ реальныхъ явленій. Развѣ не стоялъ я собственными ногами на зеленой травѣ? Развѣ я сошелъ съ мѣста, на которомъ стоялъ? Развѣ Себуа не стоялъ рядомъ со мной? Я жалъ его руку. Да, онъ здѣсь. А между тѣмъ изъ своихъ ощущеній я понялъ, что міръ естественныхъ явленій ускользнулъ отъ меня, и что я снова очутился въ мірѣ тѣхъ особенныхъ чувствъ… видѣній… звуковъ… которыхъ я такъ страшился. Я еще ничего не слышалъ, не видѣлъ, но былъ уже весь охваченъ ужасомъ и дрожалъ, какъ листъ передъ бурей. Что мнѣ предстоитъ сейчасъ увидѣть? Кто стоитъ по сосѣдству со мной? Что это такое, что словно облакомъ заволокло мнѣ очи? Я закрылъ глаза, не смѣлъ глядѣть… боялся всматриваться въ смутныя очертанія, окружавшихъ меня предметовъ… „Открой глаза сынъ“, громко промолвилъ Себуа: „и скажи мнѣ, здѣсь ли наша Царица?“

Я повиновался, все еще опасаясь увидѣть передъ собой грозное лицо, нагнавщее такой ужасъ на меня во мракѣ ночи. Но его не было… въ теченіе нѣсколькихъ мгновеній я ничего не видѣлъ… и облегченно вздохнулъ: вѣдь, я ежеминутно ожидалъ увидѣть это обращенное ко мнѣ лицо съ оскаленными отъ гнѣва зубами. Но вслѣдъ за этимъ я весь затрепеталъ отъ восторга: Себуа незамѣтно провелъ меня какъ разъ къ лотосовому пруду; и снова здѣсь склонясь надъ нимъ и припавъ къ его свѣтло текущимъ водамъ, пила красавица, золотистыя волосы которой наполовину скрывали отъ меня ея лицо.

„Заговори съ ней“! крикнулъ Себуа: „По твоему лицу вижу, что она здѣсь. О заговори съ ней! Изъ жрецовъ настоящаго поколѣнія ни одинъ не удостоился чести говорить съ ней. Заговори съ ней: мы нуждаемся въ ея помощи!“

Какъ и вчера, онъ упалъ на колѣни рядомъ со мной. Въ лицѣ его выражались страсть и сознаніе важности момента, въ глазахъ свѣтилось молитвенное благоговѣніе. При взглядѣ на него я отступилъ, побѣжденный самъ не знаю чѣмъ; мнѣ казалось, будто, съ одной стороны, звала меня къ себѣ златовласая красавица, а съ другой, толкалъ къ ней Себуа; и въ то же время я сознавалъ, что приподнялся на воздухъ и направился къ пруду съ лотосами; достигши края его, я перегнулся надъ нимъ и прикоснулся къ ея одеждѣ, лежавшей на поверхности воды. Поднявъ голову, я пробовалъ было заглянуть ей въ лицо, но не могъ разсмотрѣть его: изъ него исходилъ такой свѣтъ, что мнѣ оставалось только любоваться имъ такъ, какъ сталъ бы любоваться солнцемъ. На головѣ я ощущалъ прикосновеніе ея руки, до моего сознанія доходили исходившія изъ ея устъ слова, хотя я едва сознавалъ, что слышу ихъ. „Дитя съ открытыми очами“, говорила она: „на твоей чистой душѣ лежитъ тяжелая обязанность; но оставайся только вблизи меня, источника свѣта, и я укажу тебѣ путь, которымъ ты долженъ идти“.

„Мать“, произнесъ я: „а какъ быть относительно тьмы?“

Я не смѣлъ поставить вопроса яснѣе; мнѣ казалось, что стоило только упомянуть о страшномъ образѣ, чтобы оно тотчасъ же предстало передо мной, пылая бѣшенствомъ. Я почувствовалъ какъ при этихъ словахъ легкая дрожь перебѣжала съ ея руки на меня, и подумалъ уже, что сейчасъ разразится надо мной ея гнѣвъ; но слова ея по прежнему доносились до моего сознанія, нѣжныя и мягкія какъ дождевыя капли, вызывая въ моей душѣ то представленіе о божественномъ ниспосланіи, которое мы, жители вѣчно жаждущей страны, связываемъ съ наступленіемъ дождливой поры.

„Не страшиться надо тьмы, а побѣждать и оттѣснять ее по мѣрѣ того, какъ душа становится сильнѣе подъ дѣйствіемъ свѣта и сама пропитывается вся свѣтомъ. Сынъ мой, въ святилищѣ потому царствуетъ тьма, что поклоняющіеся въ немъ не могутъ выносить яркаго сіянія истиннаго свѣта. Изъ твоего внутренняго міра исключенъ свѣтъ умственный, чтобы свѣтъ духовный одинъ освѣщалъ его. А слѣпые жрецы, пойманные въ сѣти собственнаго обмана, поклоняются порожденію тьмы. Они поносятъ мое имя, пользуясь имъ. Передай имъ, сынъ мой, что Царицѣ ихъ нѣтъ мѣста во тьмѣ, что нѣтъ у нихъ Царицы, и нѣтъ иного руководителя, кромѣ собственныхъ похотей. Они просили, чтобы я по прежнему сообщалась съ ними, не такъ ли? Такъ вотъ первое сообщеніе, которое поручаю тебѣ передать имъ“.